Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.

Новый мост и статуя Генриха IV

Иногда кажется, что знаменитые памятники Парижа приезжие видят только сквозь видоискатели фотоаппаратов и что старые стены могут покрыться аллергией от миллионов сделанных с них снимков. Щелканье затворов — постоянный аккомпанемент, под который течет жизнь в туристических местах города, словно люди разучились просто смотреть. Даже картины в музеях фотографируют и снимают видеокамерами в ажиотаже, что «застит очи» приехавших, быть может, единожды в жизни сюда людей. Куда как милее притихшие пары, задумчиво смотрящие на собор (или внутрь себя, но все равно — перед ним), серьезные стареющие люди, нередко озадаченно, словно не доверяя, что это и в самом деле он, знаменитый на все времена Нотр-Дам.

У собора непростые отношения со временем. Грозный и могучий символ мирской и церковной власти, он, так и недостроенный, на многие века предан был равнодушному забвению. Революция посчитала собор «твердыней мракобесия», едва не взорвала его, но, одумавшись, все же сохранила и нарекла здание Храмом разума; первый консул генерал Бонапарт был в нем коронован и стал императором Наполеоном I.

Возрождение и сохранение парижской старины — подвиг романтиков XIX столетия. «Одна из главных целей моих — вдохновить нацию любовью к нашей архитектуре», — написал Виктор Гюго в предисловии к опубликованному в 1831 году роману «Собор Парижской Богоматери». Он видел в соборе творение Бога, «у которого оно как будто заимствовало двойственный его характер: разнообразие и вечность». Познания великого романтика были более восторженными, нежели точными, но, наверное, именно на таком фундаменте могло быть возведено сочинение, способное возродить интерес к парижской старине.

Нотр-Дам

Энтузиазм Гюго, а затем интуиция и тщание реставраторов, особенно прославленного Вьоле-ле-Дюка²¹, совершили невозможное: собор достраивали и модифицировали вплоть до середины XIX века, стремясь возродить дух подлинной готики. Тактичные и отважные дополнения, сделанные Вьоле-ле-Дюком, гордый, заново им возведенный высокий шпиль с увенчанным галльским петухом-флюгером²², без которого уже не представить себе собор сегодня, бесчисленные статуи, даже химеры, кажущиеся едва ли не более средневековыми, чем сами старые башни, не просто достоверны — они дали собору жизнь и завершенную стройность, которые задумавшие его зодчие видели лишь в мечтах.

Снесли, наконец, постройки, загромождавшие подход к собору, огромное здание словно бы вздохнуло впервые, и люди смогли увидеть его хотя бы в некотором отдалении, оценить его масштаб и великолепие. Вьоле-ле-Дюк хотел, пожалуй, невозможного, хотел сделать собор «более готическим», чем он воспринимался в то время, старался избавиться от случайных последствий архитектурного безвременья. Может быть, отчасти это ему и удалось… «Посетуем, что они сохранили красоту подобным способом; надо было выступить против рока», — писал Баррес²³ и вряд ли был прав. Париж в своих дерзаниях ошибается редко.

И (вот странный парадокс!) нынешний облик, при всей его условности, столь же окончателен и несомненен, как Венера Милосская, оставленная без рук, вопреки разным суждениям и даже предложениям реставраторов и историков… Впрочем, и Нотр-Дам стоит все же недостроенным, у его башен так и не появились островерхие завершения, и ненужными и странными показались бы они теперь.

Собор легко воспринимается, когда видишь его первый раз. Он послушно укладывается в подготовленное бесчисленными глянцевыми, или не очень, снимками — от дешевых открыток, до тех, вполне профессиональных, которые воспроизводятся в дорогих «штучных» альбомах. Его внешний, слишком знакомый облик словно бы проходит, проскальзывает мимо сознания, словно бы реальный собор не в силах (или не хочет?) спорить со своими расхожими подобиями.

Он необычайно хорош издалека, когда, словно составляя единое целое с каменной островерхой громадой Сите, спокойно царит над башнями и крышами, становящимися его вассалами, достойной, но почтительной свитой. А рядом с ним так много суеты, что к нему словно бы и не пробраться.

На такие здания лучше смотреть сквозь оптику не только собственную: слишком много я уже представлял себе задолго до реальной встречи. Книги и картины всегда были для меня не просто посредниками — учителями, с детства меня волновал абзац из романа 1919 Дос Пассоса:

«Эвелайн перебралась на набережную де ла Турнель <...> Это была мансарда серого облупленного дома, построенного при Ришелье и переделанного при Людовике Пятнадцатом. Эвелайн не уставала смотреть сквозь нежное плетение чугунной балконной решетки на Сену, на игрушечные пароходики, которые ползли против течения и тащили на буксире покрытые лаком баржи с кружевными занавесками и геранью на окнах зеленых и красных палубных домиков, и на остров²⁴ прямо напротив их дома, и на воздушные очертания контрфорсов, головокружительно возносящих свод Нотр-Дам над деревьями маленького парка».

Я помню эти старые дома на набережной де ла Турнель, оттуда вид на фантастические кружевные конструкции и апсиды Нотр-Дам удивительно и тревожно прекрасен, и я завидовал сам себе, что любуюсь воочию тем, о чем читал в другой жизни, в далеком уже отрочестве.

Дома Марке (слева) и Матисса

Стоя на Новом мосту, я смотрел на два солидных высоких дома, облицованных красной плиткой, выходивших на Сену и обрамлявших улицу Дофин. В доме 1, налево от меня, была последняя мастерская Марке, художника, о котором я только что написал небольшую книжку и которого со студенческой юности любил преданно и верно. Его картины я впервые увидел, когда они еще висели в запасниках; нам их показывали, когда мы в Эрмитаже проходили музейную практику. Тогда, в середине пятидесятых, я лишь тоскливо подумал: вот о ком я написал бы, но понимал, что это было решительно невозможно: смешно подумать, но тогда и Альбер Марке числился формалистом. Но некий процесс вялой либерализации происходил, мне дали не только написать и опубликовать книжку; и теперь воспоминания о его картинах, прошедшие через мое профессиональное сознание, реализованные в коротком, но пылко написанном тексте, позволяли мне видеть и Сите, и Нотр-Дам сквозь призму мудрого и благородного видения Марке.

Как-то один французский литератор, взобравшись в мансарду Оноре Домье на набережной Анжу и выглянув в окно, за которым открывался вид на Сену, воскликнул: «Какой Домье!». «Какой Марке!» — хочется поминутно говорить на парижских набережных. Более всего я люблю — и любил тогда — у Марке парижские пейзажи со снегом или дождем. «В дождь Париж расцветает / Словно серая роза» (М. Волошин).

Вид на Нотр-Дам с левого берега

Зимой особенно заметны широта, открытость города, всегда немного печальный простор набережных, высота неба, причудливые ритмы тонких труб. Колорит Парижа едва уловим, как дымный цвет старых домов; среди тончайших пепельных, графитных, жемчужных оттенков вспыхивают яркие пятнышки машин, афиш, зонтиков; малейшее изменение погоды преображает площади и улицы. Марке ничего не прибавлял к видимому, искал то совершенство, о котором писал Антуан де Сент-Экзюпери, совершенство, которое «достигается не тогда, когда нечего больше добавить, а тогда, когда нечего больше отсечь (quand il n’y a plus a retrancher)». «Нотр-Дам зимой» (1910) —писал ли Марке лучше! Линии устремленных к горизонту набережных уходят в холодный туман и тают в нем вместе с тусклыми призрачными домами. Неожиданные в туманный день тени от прорвавшегося сквозь зимнюю мглу солнца, блеск неба на высокой кровле дома за рекой на Сите.

Легкость и точность, с которой могучие объемы собора размещены на холсте, заставляют вспомнить столь любимого художником Пуссена. И вместе с тем предельная сдержанность цвета, торжество землистых оттенков при тяжелой и упрощенной геометричности форм — свидетельство того, как, пусть отдаленно, резонируют картины Марке опытам раннего кубизма.

И последний свой холст он писал зимой 1947 года: старый дом с аркадами на углу улицы Дофин и набережной Конти, мокрый от тающего снега асфальт, снежные пятна на тротуарах, карнизах, крышах машин, затянутые дымкой деревья и Сена, скрытая опаловым туманом. Все тот же пейзаж. Мало что изменилось на набережной с той поры. Все так же мрачен потемневший от вековой пыли высокий дом с аркадами, остались такими же кованые фонари; и навсегда сохранилось воспитанное живописью Марке восприятие этих мест: ощущение печального простора, стремительных перспектив набережной, гармонии серых тонов…

Сите и Нотр-Дам легко и серьезно напоминают о себе каждому, кто пересекает город. Башни собора и весь этот, словно действительно высеченный из единого пепельного камня, остров то и дело возникают то вдали, за рукавом Сены, то в проемах узких улиц, то в глубине просторных перспектив. Живя в гостях у дядюшки на бульваре Сен-Мишель, 68, чаще всего (как и нынче) я садился в автобус 38, чей маршрут с двадцатых годов идет от Орлеанской заставы (Porte-d’Orleans) к Восточному, а с недавних пор и Северному вокзалам²⁵, садился, чтобы ехать в центр — до улицы Риволи, или выше — до Больших бульваров, до пышных ворот Сен-Дени (к сожалению, сейчас эта часть бульваров — между Бонн-Нувель и площадью Республики опустела и потеряла былое столичное оживление).

Сейчас мне кажется, я помню лица многих водителей тридцать восьмого, их работа хорошо оплачивается, к ней относятся с почтением и ее редко меняют. За последние годы изменились автобусы, теперь они не темно-зеленые, а раскрашены, я бы даже сказал, в геральдические цвета RATP²⁶: темно-серый на уровне рамы, корпус оттенка слоновой кости и выше — жемчужно-бирюзовый. И каждый маршрут имеет собственный цвет — как петлицы и выпушки у военных. «Наши» цифры «38» — белые на синем фоне.

Я входил (теперь уже опытный парижанин!) через переднюю дверь («Bonjour, Monsieur!»), компостировал билетик («Bonjour, Monsieur, merci!») и садился к окошку — смотреть на Париж. Точно так же происходит и теперь, в Париже многие будничные вещи настойчиво напоминают о вечности, только что менялись проездные билеты: из «Carte Orange» превратились в электронные «Navigo».

Две трети автобусных маршрутов пересекают Сену, и едва ли не из каждого из них виден Сите. Немногие города так меняются в зависимости от погоды, времени дня, луча солнца, тумана, дождя, как Париж (я снова вспоминаю Золя и его парижские пейзажи, увиденные глазами художника Клода Лантье, которого писатель наделил чертами и Мане, и Сезанна). Сите — словно таинственная субстанция, меняющаяся не только от погоды, но и от настроения человека, на него смотрящего.

Но и человек меняется, взглянув на Сите. Когда автобус 38, закрыв шипящие пневматические двери на площади Сен-Мишель, выезжает на набережную, когда направо за узким рукавом Сены открывается вид на собор — всегда иной, чем был вчера или чем станет через час, вместе огромный, но соразмерный, величественный и до каждой каменной морщинки знакомый, возникает — пусть на миг — радость свершения: «Париж!». Да, собор и Сите — словно «заколдованное место», куда возвращаются глаза и мысли и в Париже, и просто когда вспоминаешь о нем. Не стоит бояться банальности — она, как остроумно было замечено, сестра истины, и это вечное «connu»²⁸ кокетливых знатоков делает их нищими и слепыми.

А потом — следующий рукав Сены, между Сите и площадью Шатле, автобус выезжает на мост Менял (Pont au Change), и налево открывается Набережная Часов (Quai de l’Horloge) с сумеречной громадой Консьержери, с ее четырьмя древними, угрюмыми и великолепными башнями: Horloge (Часовая), Argent (Серебряная, где хранились некогда сокровища короны), Cesar (Цезаря) и Bonbec (Хороший клюв , где пытали узников, добиваясь признаний).

Реставрированные в XIX веке строения между башнями естественным образом слились со стариной, и здание оставляет ощущение совершенной цельности. А ныне некогда грозная тюрьма напоминает тонко нарисованную декорацию пьес «плаща и шпаги» или фоны лелуаровских иллюстраций, и даже собственные мои юношеские рисунки. Особенно, когда солнце весело блестит на старых камнях, примиряя нынешнюю красоту Парижа с воспоминаниями о кровавом прошлом.

Окончание — здесь!
_______________

21. Вьоле-ле-Дюк Эжен Эммануэль (1814–1879) — архитектор, прославившийся главным образом как блестящий реставратор средневековой архитектуры. Автор ряда теоретических трудов (Беседы об архитектуре, 1863–1872). Благодаря эрудиции, профессиональной смелости и вкусу практически завершил постройку старых, недостроенных в Средние века сооружений.

27. Знакомо, слишком известно.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>